Чуть больше часа лета из Панамы, где тропические сумерки буквально на глазах растворили канал и набережную, и самолет садится в ночной Боготе. Случайно застрахованный на большую сумму денег багаж, после коротких стыковок, к сожалению прилетает вовремя и весь. Меня встречают. Разумеется не на том выходе, потому что самолет прилетел раньше, вышел я почти сразу и поскольку последовать стадному инстинкту было не за кем, вместо выхода я дошел до входа. Оказывается, чтобы поменять деньги, даже если это всего 100 долларов, кроме предъявления паспорта необходимо еще оставить отпечатки обоих больших пальцев (рук). Чтобы избежать приключений в первые минуты пребывания на колумбийской земле, брать такси лучше, став в очередь, там в кассе называешь маршрут и туда же производится оплата. Таксисту нужно отдать только копию чека об оплате. Надежно, безопасно... до сих пор я думал, что ничего более упорядоченного и нормативированного чем Чили, в Латинской Америке не бывает.

Пейзаж вдоль дороги к центру выглядит вполне знакомым, больше всего это напоминает мне детские воспоминания дороги в Киеве с Отрадного на Борщаговку. Насчет «ужасных холодов» в Боготе меня обманули, после зимнего Сантьяго, ночная колумбийская столица с ее 14 С кажется чуть ли не эталоном идеального климата.



Место поселения – маленький отельчик в очень красивом и уютном историческом центре Боготы – Ла-Канделариа. Покольку это я так для читателей этих текстов делаю вид, что мои путешествия такие уж совсем импровизированные, а на самом деле я забронировал по интернету одноместный номер в этом отеле еще за неделю... поэтому я спокоен и уверен во всем, и каково моё удивление, когда оказывается, что броня моя есть, а свободного номера нет, потому что кто-то вовремя не съехал. А кто-то раньше приехал... Здесь я уже совсем расслабляюсь и понимаю, что несмотря на все строгости с такси и отпечатками пальцев, я все-таки в Латинской Америке, а в ней я никогда не пропаду. Делаю серьезное лицо, вздыхаю и соглашаюсь на двухместное поселение. Мне радостно сообщают, что мой сосед по номеру – приятнейший аргентинский человек Марсело, и что он очень культурный, и что мне с ним никогда не будет скучно и... Захожу, вижу безошибочные следы аргентинского присутствия на кухне – пакетики с мате (кстати, интересно, какие могут быть следы у русского присутствия?..), в моем сознании начинает формироваться положительный собирательный образ идеального аргентинского мачо, в котором обязательно что-то от Кортасара-Борхеса-Гарделя-Че-Марадоны... и в это время двери открываются и на пороге предстаёт он, Марсело. Крупноватый мужичок неопределенного возраста (я бы сказал от 40 до 70 лет) с потерянным взглядом и лбом, выдающаяся плоскость которого компенсируется шишкообразным наростом, больше напоминающим небольшой рог. Существо оказалось чрезвычайно общительным, способным говорить круглосуточно и на любую тему. Первой прозвучавшей фразой оказалось нечто наподобие: «Мне так надоели эти аргентинки и бразильянки, что я решил переехать в Колумбию, потому что мне больше всех нравятся колумбийки» и дальше его понесло по скользким волнам подробностей. Я понимаю, что избежать первой вражеской засады мне не удалось.



С трудом вырвавшись из компании аргентинского сексуального террориста Марсело, мы с Лусианой идём узкими улочками Канделарии в поисках бара, чтобы в лучших украинско-колумбийских традициях отпраздновать начало миссии. Канделария похожа на Куско, та же колониальная мостовая, белые стены, черепичные крыши, строгая испанская квадратура улиц и площадей в вечном конфликте с горным рельефом этой земли, навязывающим пришельцам иную, свою геометрию.

На улицах много бездомных. Пожалуй нигде я не видел столько нищих и бездомных людей, как в Боготе. Это создает очевидный контраст с чистыми, праздничными, явно недавно отреставрированными зданиями туристического центра города. Лусиана не боится их и беседует с ними. Я впервые вижу, чтобы кто-то так относился к бездомным. На равных, без тени брезгливости или рисовки. По-латиноамерикански приветствуя и прощаясь поцелуем в немытые, часто больные лица. Заставляя их есть, то что им покупаем при нас. Разговаривая с ними об их жизни и о своей жизни, пытаясь убедить их, нет, не словом, чем-то совершенно другим, что улица убъет их, что каждый из нас может, если действительно хочет, преодолеть даже самые страшные из обстоятельств. Она пережила в своем родном городе Армения землетрясение и селевой поток, уничтожившие весь город. Она знает, что такое жить на улице. Ее мать занималась наркотрафиком. Ее брат умер у нее на руках от СПИДа, которым заразил его клиент. Я почти не участвую в этих разговорах и наверное выгляжу довольно странно. Она доступным им языком объясняет им, откуда я и что делаю в Колумбии. Я мало говорю, потому что далеко не всё понимаю; здешний уличный язык мне совершенно не знаком. Я впервые вижу такое отношение к чужим, больным и брошенным всем людям, большинство которых – алкоголики и наркоманы, выживающие за счет попрошайничества, воровства и проституции. Я смотрю на это и думаю о Че, когда он работал в лепрозориях и общался с больными – наверное это было очень похоже. Она не говорит им о Че, она говорит, о Боге, который любит их. В данном случае это совершенно неважно. Я не сомневаюсь в существовании её Бога, и это не вызывает во мне никаких противоречий. Скорее, наоборот.



Нищие обнимают нас и говорят по каким улицам безопаснее пройти, потому что уже поздно... и людей на улицах всё меньше. Потом, когда наши спутники уходят и мы прощаемся с ними и они нас больше не видят, с ней случается приступ отчаяния... она чувствует, как мало может помочь этим людям. Бессилие. Большинство колумбийских нищих и бездомных – вчерашние крестьяне, бежавшие с семьями от войны в большие города. Единственное, что они умеют делать – это возделывать землю. У них больше нет земли. В этом незнакомом и чуждом для них мире, единственное убежище от страха и реальности – медленное самоубийство путем пьянства и наркотиков. Большинство из них погибнет от рук собственных товарищей или будет ликвидировано каким-нибудь «эскадроном смерти», «очищающим» общество «от грязи».



Наконец находим бар, который нам нравится, с живой музыкой и без лишнего шума, чтобы можно было разговаривать. Ни в каком другом месте я не видел ничего уютнее – старый двухэтажный дом со множеством комнат, без столиков, на полу ковры, вдоль стен множество подушек, а посередине свечи. В каждом углу – колонки с регулятором громкости для музыки, а напротив – маленькие балкончики с видом на крыши, цветной дым из полуосвещенных труб и кусты, мечтающие стать деревьями, которые растут из разломов стен или крыш. Темы наших многочасовых бесед одни и те же, перекликающиеся с названиями книг классиков русской литературы позапрошлого века. Поиск ответов продолжается в Колумбии века двадцать первого. Заказываем пузатый бутылек рома и сидим до закрытия заведения.

Засыпая под храп неутомимого Марсело вспоминаю, что я в Колумбии.

С чего начинается колумбийский завтрак? Конечно же с кофе. Важно только учесть при этом, что слово «тинто» в Колумбии, обозначает не «красное вино» как в остальных испаноязычных странах, а именно кофе. Никакого другого тинто наливать вам здесь по утрам не будут. Кофе много. Самого разного. Везде. Причем невкусно приготовленного я не помню. За кофе обсуждается предстоящая встреча с человеком, готорый готов рассказать мне свою историю.

Это отставной генерал разведки колумбийской армии. Несколько лет он проработал в кабинете президента Альваро Урибе и хорошо знает его лично... как и кухню нынешней власти в стране. Раньше на него охотились партизаны из ФАРК. Сейчас он борется за мир и на него охотятся бывшие коллеги из армии. В последние годы он часто меняет номера мобильных телефонов и места жительства. Из преуспевающего чиновника высшего звена он превратился в безработного. Мы встречаемся в офисе одной из неправительственных организаций, в работе которой он участвует.



Это место находится в самом центре Боготы, в нескольких квартилах от президентского дворца и парламента. Мы входим в современное высотное здание, множество офисов которого – приемные депутатов и юридические конторы. Кабинка лифта обшита изутри плотной материей, наподобие велюра. С глушителем, - думаю я. Двери открывает нам сам Генри. Из-за его вполне англосаксонская внешности – безошибочной черты принадлежности к любой из латиноамериканских элит, отмечаю про себя, что из нас двоих куда более колумбийская физиономия все-таки у меня...

Прохожу в кабинет и пытаюсь выполнить одно из самых сложных упражнений всей этой поездки – представиться незнакомому человеку, не вызвав подозрений ни в шпионаже, ни в шизофрении. На самом деле – кто я? Точнее, кто я здесь? Как говорить о целях этой поездки? Начать с того, что мой неумеренный интерес к Латинской Америке вселился в меня еще с детства? О том, что его страна начала сниться мне за много лет до того, как я сюда попал? Повеселить его рассказом о том, что когда-то в киевском пединституте мы собирали рис для Никарагуа, ставшей жертвой урагана и мы сами стали жертвой риса, потому что отзывчивые советские студенты его нам принесли очень много и потом он несколько месяцев хранился в подвале нашего дома, потому что мы не могли его никуда вывезти, и завелись крысы и далекие от сандинистских идеалов соседи тоже требовали от меня каких-то объяснений?.. О том, что я хочу, чтобы о том, что сейчас узнаю, узнали еще тысячи людей в далеких странах со странными названиями? Что этим людям тоже очень важно происходящее здесь? Я журналист? Нет? Если я не работаю ни для какого издания, если эта поездка – вся за свой счет (хотя, если нужно, я приведу достаточно примеров, о том как куда большие деньги тратятся на более абсурдные вещи)... потому что я должен увидеть сам... потому что у меня несколько сот электронных адресов людей, говорящих и читающих по-русски, которым все это небезразлично и которые ждут этого рассказа. Многие из них верят, что я расскажу правду, как я ее увидел, потому что никто ничего мне за это не платит, потому что я зарабатываю (или не зарабатываю) деньги не этим. А кому покажется интереным и уместным – пусть публикуют это в любых бумажных и электронных изданиях... Я здесь, чтобы рассказать о вашей истории другим.

Генри опережает этот монолог словами о том, что какие бы побуждения у меня ни были, он верит в мою порядочность и он готов говорить обо всем, что знает. «Дать свидетельство», как он говорит. До начала разговора, Генри предупреждает, что он человек глубоко верующий, что не раз спасало ему жизнь и помогло объяснить многие вещи, иначе никак не объяснимые, и всё, что он сейчас делает – это выполнение воли Бога по достижению мира в Колумбии.

Генри был генералом военной разведки и работа его заключалась в борьбе с партизанами. В этом он видел выполнение своего гражданского и военного долга. Крупнейшая партизанская армия Колумбии ФАРК, считавшая его одним из своих самых опасных врагов, организовала на несколько покушений на его жизнь. В последнем погибла его жена - главное, что у него было в жизни. И Генри обратился к Богу. Он пообещал что если Бог не даст его сердцу ожесточиться, и если он даст ему сил устоять перед искушением жажды мести, Генри будет готов отдать свою жизнь делу борьбе за мир в Колумбии. Бог принял эти условия и Генри начал свой путь поиска мира, оказавшийся более опасным, чем путь войны. Пользуясь связями, имевшимися в результате работы в разведке, он без особого труда установил неформальные контакты с главными участниками конфликта – руководством ультраправых боевиков, «парамилитарес», которых обучала и финансировала армия, а при помощи других, менее афишируемых каналов, Генри связался с представителями партизан. Созданная им маленькая лаборатория мирного процесса, при помощи, часто анонимной, ведущих психологов и социологов страны, в течение нескольких лет позволили достичь неслыханного – в ряде районов Колумбии, партизаны достигли неформальных договоренностей с «парамилитарес» о прекращении огня и эти договоренности до сих пор остаются в силе. Разумеется, правительство, сделавшее ставку на обострение конфликта, не могло остаться в стороне от этих новостей и в один из моментов, когда Генри возвращался из одного из лагерей ФАРК, его уже ждал армейский спецназ. Генри в последний момент понял это, и молитва сделала его невидимым. Он прошел сквозь заслон автоматчиков, ступая в нескольких метрах от их лиц, сельва застыла, время и пули в стволах позастывали, он спрашивал себя, жив ли я еще, или эта эта абсолютная тишина – доказательство его смерти. Звуки и время вернулись, когда засада была позади. Первое, что Генри почувствовал, это слезы, которые текли по его щекам.

Следующий месяц он провел в партизанском лагере, под охраной своих бывших смертельных врагов от своих бывших товарищей по оружию.

Генри говорит, что главное в мире – это семья. «Колумбия – это одна семья и нельзя, как это делает правительство, обращаться к США, чтобы они за нас и силой решили наши внутрисемейные споры. Так правительство разрушает нашу семью, Колумбию».

Из политического анализа Генри я практически ни с чем не согласен. Он – немолодой человек, сформировавший свои взгляды в элитных, т.е. правых, антикоммунистических, военных вузах Колумбии и США. У нас слишком разная история. О теологической правильности его воззрений судить не могу – просто в силу моего духовного невежества и инстинктивного недоверия к любой церкви.

Но я вижу его глаза, когда он говорит о своей прошлой и нынешней жизни, о погибшей жене, «смерть которой оказывается тоже господним благословением, потому что это позволило нам спасти столько жизней... пока она не погибла я был мертвым, я спал... ее смерть разбудила меня...» и это единственное, что имеет какое-то значение. В его рассказе смешиваются времена и места, он говорит о надежде, как о хлебе насущном, мы путешествуем по самым дальним потаенным уголкам его окровавленной страны.

Он вспоминает о своей охране – шести молодых красивых партизанках, которые в последнее утро перед прощанием купались с ним в горной реке у водопада на фоне райского пейзажа сельвы и нет в его памяти ничего прекраснее тел этих девочек, рожденных для любви в их сказочной стране, где для всех когда-нибудь будет место... и благодаря господней благодати, он смог смотреть на них не только как на красивых женщин, а как на сестер, посланных ему свыше, его ангелов-хранителей, спасающих по приказу партизанского командира, его жизнь, жизнь армейского генерала, всегда воевавшего с ними, и вместе с его жизнью – надежду на мир в Колумбии, потому что не осталось в его сердце ничего, важнее этого. Прошло меньше года и он смотрел на первой полосе какой-то провинциальной газеты фотографии узуродованных трупов четырех из этих шести девушек и читал подпись, наподобие: «Еще одна победа сил правопорядка над наркотеррористами из ФАРК»...

Я включаю диктофон. Диктофон работает, когда Генри говорит о Боге. Когда мы опускаемся на землю к людям и начинают называться конкретные события и фамилии участников, в целях «нашей общей безопасности», он просит меня нажимать на паузу. Так я пытался записать исторический документ, а получил в результате проповедь.

В конце разговора Генри делает мне неожиданное предложение. Совершить с ним на его машине маленькую недельную прогулку по Колумбии. Бензин и дорожные расходы – мои, а контакты, связи, истории и обеспечение безопасности – его. Достаем карту. Идея заключается в том, чтобы проехать основную кофейную зону страны с центом в г. Армения, оттуда направиться в сторону долины реки Каука, посетить провинции Флорида и Прадера – зоны особого влияния и интереса ФАРК, потом попасть в партизанскую «столицу» страны – поселок Коринто (т.е. Коринф по-нашему, по-библейски), оттуда заглянуть в окрестности деревушки Калото, где находится одна из общин индейцев наса, заявивших о своем нейтралитете в вооруженном конфликте, и поэтому ставших жертвой всех и каждого из его участников, после этого заехать в Кали и поучаствовать немного в каком-то архиважном христианском конгрессе («в котором будет участвовать множество индейцев и партизан под видом гражданских») и той же кофейной дорогой вернуться в Боготу. Скажите, есть ли кто-то, кто устоял бы перед такой панорамой?

Почему он предложил мне это? «Потому что твой приезд сюда – воля Господня, твоя миссия – увидеть и рассказать миру правду о том, что здесь происходит, а мой долг – помочь тебе в этом. Потому что ты можешь помочь нам приблизить первый день мира в Колумбии».

Мнение Лусианы было следующим – никто мне не покажет партизанские края лучше генерала разведки Генри и при этом он, как никто другой может обеспечить безопасность мероприятия (я подумал о несправедливости того, что у Генри в качестве личной охраны были юные купальщицы, а у меня будет почти пожилой евангелист Генри). Еще Лусиана добавила, что она очень мне советует постараться избежать вселенской христианской тусовки в Кали; мероприятие обещает быть в высшей степени формальным и тоскливым, а обещанные «индейцы и партизаны под видом гражданских» - некоторое преувеличение брата Генри, который просто умирает от желания попасть на этот конгресс и знает, что чисто христианская аргументация на меня не подействует.

Что я знал о евангелистской церкви до поездки в Колумбию? Чуждые чернокожие проповедники пафосно поучающие нас в ночном эфире... Экзальтированные личности в галстуках вопиющие на пустых площадях... Проникновение англосаксонского протестантизма на исконно православные и католические почвы... Бывшие алкоголики и наркоманы, в корне изменившие греховный образ жизни, потому что променяли один вид зависимости на другой... Политически пассивные стада, потому что «любая власть от Бога». Это – все что я видел и знал по жизни в Союзе и в Чили.

Здесь, на второй день в Колумбии я уже прекрасно понимал, что оказался в лапах евангелистов. Но при этом я видел, что эти евангелисты, или как они сами себя называют, христиане, - совершенно другие, не имеющее ничего общего с моими карикатурными стереотипами. И я решил, что коль бес попутал меня с этой поездкой, мне не остается ничего другого, как положиться на волю Божью.